В.М. Перегудов
На Онежском озере в Кижских шхерах ходят скоростные «Кометы», которые возят экскурсантов из Петрозаводска в музей-заповедник «Кижи», и наши разборные парусные суда.
Раньше мы с капитанами «Комет» жили дружно и при встречах на воде приветствовали друг друга. Но потом на Онего парусников стало много, и разных, среди нас появились нарушители, которые плавали по середине фарватера и не уступали «Кометам» дорогу. А «Комета» со своими подводными крыльями не может никуда свернуть с узкого фарватера. При таких встречах капитаны возмущенно гудели нам во всю мощь своих сирен и что-то кричали нарушителям по громкой связи, не стесняясь пассажиров-иностранцев, все равно они по-русски не понимают. И даже жаловались на нас в Пароходство и в Инспекцию.
Наши четыре катамарана шли с юга на север мимо пристани острова «Кижи». Сзади из-за островов вылетела «Комета», капитан заранее коротко нам просигналил. Трое из нас отвернули с фарватера влево – к длинному острову напротив пристани. На четвертом катамаране, который шел несколько впереди и уже прошел пристань, рулил новичок – первый поход по Онего. Новичок отвернул вправо, думая, что подальше от фарватера и далеко за пристанью он никому мешать не будет. Но «Комета» тоже проскочила за пристань, (чтобы развернуться на 180° и причалить к пристани левым бортом). И нацелилась носом на новичка. Тот взял еще правее, к берегу. Огромная «Комета», сев на корпус, повторила его маневр. Новичок взял еще правее, и уже шел назад, прямо на пристань. «Комета» тоже взяла правее и медленно, но верно его догоняла. Впереди бетонная пристань, слева опасный берег, сзади «Комета» – в безвыходной ситуации новичок обернулся и на весь плес закричал капитану: «Ну куда ж теперь мне от тебя деваться?!!» На что капитан по громкой связи, тоже на весь плес, спокойно ему ответил: «А уже всё. Теперь никуда ты от меня не денешься».
Я имел честь быть знакомым с одним старым парусником, не называю его фамилии, так как его знают все парусники бывшего Союза. Он тоже рассказал одну историю.
В зимнее межсезонье, когда нет водных просторов и свиста ветра в снастях, корифеи спасались тем, что собирались вместе и ходили друг к другу в гости. В их парусном братстве был некий Василий Серафимович, особенный сразу по трем номинациям: после контузии на фронте он оказался сильно глуховат и разговаривать с ним – это надо было «кричать», женой у него была настоящая московская светская дама, и у них была своя отдельная квартира – большая редкость по тем временам. Стихийно собравшийся коллектив решает – едем к Ваське, у него кухня большая. 20 минут на трамвайчике и они звонят в дверь. Открывает жена, так как Василий Серафимович звонков не слышит.
– О! Здравствуйте, проходите, пожалуйста, обувь снимать не надо, все равно мы будем полы мыть. У вас это называется «драить палубу?». Николай Степанович, спасибо за конфеты, что? я красивая? вы мне льстите, Андрей Игоревич, как ваша супруга? она не очень сердилась на нас за то, что мы в прошлый раз вас ночевать у себя оставили? Виктор Николаевич, муж мне показал вашу последнюю книгу, я, конечно, не разбираюсь в ваших парусных вопросах, но получила истинное удовольствие от языка, последовательности подачи материала, а директором издательства у вас стал Андрюша Соловьёв? Передавайте ему от меня привет, я когда-то учила его редакторскому делу...»
Потом Жена незаметно исчезала из прихожей, уходила «в комнаты» и плотно прикрывала за собой дверь. А через толстую старорежимную дверь было слышно, как в комнате она кричит своему глуховатому мужу: «Василий!! Иди встречай! Опять твои парусные идиоты приехали!!».
Многие московские «старые парусники» выросли из «древних байдарочников».
У «древних» тоже были свои байки, вернее – «были». Они народ серьёзный. Им, помимо всего прочего, повезло быть первопроходцами. Тогда они плавали на байдарках с деревянными каркасами и брезентовыми «шкурами» по вновь появившимся водохранилищам Московского моря (помните кино «Волга-Волга»), и походя давали названия различным мысам и заливам. В одной из бухт у них случилась «нечаянная радость» и они назвали ее «Бухтой Радости». А вскоре после войны московские власти организовали для трудящихся увеселительный воскресный маршрут на речных трамвайчиках – «Северный речной порт – Бухта Радости».
Были и у «древних» свои герои, даже с боевыми орденами. А самым главным Героем они почитали пожилого и подслеповатого Главного Конструктора одного очень секретного отдела. Каждый подвиг обрастает легендами, где правда, где приукрашивание, не мне судить. Рассказываю, как слышал.
Осенью 1941 года Москву энергично бомбили немцы – меня самого почти каждую ночь в плетеной бельевой корзине Мать таскала в бомбоубежище. Днем байдарочники работали, изобретали «Оружие Победы», а по ночам служили в ПВО – в противовоздушной обороне. Молодые изобретатели лазили по крышам, а пожилые патрулировали улицы. Они должны были ловить железными клещами падающие с неба мелкие бомбы-зажигалки и окунать их в бочки с водой или в ящики с песком.
Главный Конструктор, естественно, был в уличном «пешеходном» отделении. Он плохо видел и носил очки со стеклами в палец толщиной. Идут они по выделенной им улице, обсуждают производственные и семейные проблемы, а немецкие самолёты «гудят», лучи наших прожекторов носятся по небу, стреляют зенитки, с неба падают осколки от зенитных снарядов и немецкие бомбы. Одна зажигалка упала в пределах прямой видимости, отделение бросилось к ней, а подслеповатый Конструктор растерялся и остался стоять на углу здания, держась рукой за край бочки с водой – для бойца ПВО бочка с водой все равно, что окоп для пехотинца. И вдруг он услышал и увидел, что сверху, прямо на него, лично, с душераздирающим воем (немцы любили звуковые эффекты) летит вторая бомба и шлепается прямо у его ног. Когда Родине нужны герои – они являются. В доли секунды конструктор сжал бомбу железными клещами и опустил ее на дно бочки с водой, подержал там некоторое время, пока бомба не перестала трепыхаться, вынул из воды клещи и стал думать – а не дадут ли ему за этот подвиг медаль или хотя бы «Почетную Грамоту»? Но бомба с воем выпрыгнула из бочки и с совсем уж запредельным визгом ринулась на конструктора, вцепилась ему в лицо и стала раздирать лицо на части. Толстые очки спасли глаза. На крики прибежали товарищи из противовоздушной обороны, и только тогда матерый кот, который из-за бомбежки сорвался с крыши, бросил конструктора и скрылся в ближайшей подворотне.
Двое моих знакомых байдарочников каждый год на майские праздники ездили не на Волгу, как все нормальные люди, а на Селигер. Погода... Лед, который вроде бы растаял… Но только что отнерестившаяся и потому очень голодная щука хватала блесну как сумасшедшая. Они ее варили, вялили, солили. В этот раз с ними был третий, новичок.
На весь поход они брали с собой из Москвы три бутылки водки. Первая – дань традиции: как только придут на место и поставят лагерь – за открытие сезона, за Селигер, за 1 Мая и т. д. и т.п. Вторая – святая, рыбацкая, с первой настоящей Большой Щукой. Третья – на всякий пожарный случай. (Её обычно распивали в поезде с попутчиками, когда возвращались в Москву).
Приехали они в Осташков, собрали трехместный «Салют», поставили маленький парусок и несколько часов шли до своего любимого «уловистого» места на длинном низменном мысу. Нарвали сухого камыша под палатку, вырыли ямку, развели в ямке костер, сварили «закуску» и с чистой совестью выпили первую «обязательную» бутылку. Немного походили с песнями и рыбацкими лозунгами «демонстрацией» вокруг костра, дальше все шло по отработанному плану. Они снарядили спиннинги, набили два мешка землей (это будут якоря), сели в байдарку, отошли от берега за стену камыша, поставили байдарку перпендикулярно камышам, отдали два якоря. Один рыбак кинул спиннинг вдоль камышей с левого борта, другой с правого борта, а новичку они коварно посоветовали кидать блесну прямо по носу на чистую воду: «Чем больше глубина – тем больше будет щука». И оказались правы. Уже на втором забросе блесна новичка за что-то зацепилась, потом пошла резко вправо, потом влево, ветераны тут же отобрали у новичка спиннинг и сами доставили первую щуку на борт. У каждого из них были свои весы и они давали разные показания, но в среднем получалось 2850гр. Щука!! Деваться некуда – достали вторую бутылку, взятую на борт «чтобы не спугнуть неверием удачу», нарезали хлебушка, открыли банку «Килек в томате», посидели. Хорошо. «Уж если на чистой воде так хватает, то вдоль камышей мы ОБЛОВИМСЯ!!!». Но всю рыбалку им испортил новичок.
Он выпил водочки и, как принято, втянул носом воздух. Задумчиво сказал: «Дымком попахивает». Ветераны сразу насторожились, принюхались, решили – где-то что-то горит. На Селигере, когда нет дождей, всегда «где-то что-то горит», и долг каждого найти «это» и потушить. После первой щуки и второй бутылки им было очень хорошо, но чувство долга возобладало – они погребли к берегу «искать и тушить».
Подходят к своему лагерю и видят, что «горят» – они. Тщательно залитый новичком костерок смог ожить, по одиночным сухим камышинкам огонь добрался до их палатки, до толстого слоя сухого камыша под ней, и заполыхал. Угол палатки отгорел полностью, как дымовая шашка работал лежащий с краю спальник и противно пах жжёной пластмассой положенный под спальник фотоаппарат. Пожар быстро потушили, подсчитали убытки, снова развели костерок, сварили уху из Большой щуки и открыли «пожарную» бутылку.
В тот день, и на следующее утро за щуками они больше не ходили – три бутылки, одна за другой, для нетренированных организмов оказались перебором.
Северный Каспий, открытое море. Мы втроем идем на морском катамаране. 24ч 00 минут – ночь, смена вахт, все трое бодрствуем. «Старый» Матрос сварил свой фирменный кофе – его Кофе пахнет на два километра вокруг, проверено и в лесу, и в море – угощает меня и готовится лечь спать. «Молодой» матрос (по биологическому возрасту он самый старший из нас, уже седой, но не полностью, скорее «сивый») возится по хозяйству, проверяет, на ночь глядя, крепления своих многочисленных гермоупаковок с разнообразными продуктами и вслух вкусно смакует – что и как он приготовит нам завтра на обед, завтрак и ужин, спальник у него уже расстелен. Погода идеальная – ветер 3-5м/сек, мелкая волна, звездное небо, Луна на ущербе, но светит ярко, кругом тихо, курс – бакштаг. Всю жизнь бы так ходил по морям и океанам.
Я уже умылся, пью ароматный матросский кофе и постепенно прихожу в рабочее состояние перед вахтой. На всякий случай посматриваю на Молодого («сивого») матроса – нарушителя дисциплины. Не привязавшись страховочным концом, он вышел из кокпита и гуляет по поплавку, подвязывает какие-то свои «веревочки». Дня ему не хватило!! Я делаю ему замечание, напоминаю, что не «разгильдяйство» и последующие «геройства» обеспечивают безопасность плаваний в Море, а четкое соблюдение Инструкций и Правил хорошей морской практики. «Привяжись!»
Он указывает рукой в море:
– Капитан, смотри какая погода!!...
– В любую, даже в такую погоду исключения исключаются – мы в Море. Вдобавок – ночь.
Замечаю, что одна звезда, сиявшая низко над горизонтом, опустилась ниже левого обвеса кокпита и погасла. Я насторожился, смотрю уже не на матроса, а только на звезды. Левый борт (а я всегда сижу на правом) медленно идет вверх, самые низкие звезды приближаются к обвесу кокпита, и еще одну маленькую звезду погасил борт. С заметной скоростью к борту приближается третья яркая звезда. А Звезды вечны, и мы в открытом море. Если левый поплавок задирается вверх, то это значит, что катамаран идет на оверкиль. А причин для переворота нет. Ничего не понимаю. На всякий случай скомандовал «молодому» матросу:
– В кокпит!
Он недоуменно смотрит на меня. Еще одна звезда погасла, левый поплавок поднялся еще выше. Я рявкнул:
– В кокпит!!!
Он послушно залез в кокпит, удивленно смотрит на меня. Старый матрос (не седой) тоже ничего не понимает. Левый поплавок уверенно задирается вверх, лодка явно идет на переворот – звезды исчезают за поднимающимся левым бортом катамарана одна за другой по нарастающей, а матросам хоть бы что – никакой паники на борту. Быстрее любого компьютера просчитываю варианты, один из вариантов – может это мой Правый борт тонет, опустил руку за борт – там туго натянутая круглая поплавковая резина, но до поплавка дотягивался непривычно трудно. НЕ ПОНИМАЮ. Если капитан ничего не понимает, то на судне – Беда. Я резко встал, чтобы командовать предстоящим авралом стоя. А матросы совершенно спокойны, сморят на меня, как на недоумка. А секунды дороги. Когда человек служит капитаном в море, мозги у него работают в несколько раз быстрее, чем у простого смертного – еще поднимаясь, отметил, что поднимаюсь не так, как обычно, понадобились «лишние» движения. С высоты своего роста увидел, что мы Не тонем, что судно Цело, море не встало на дыбы, а звезды не посыпались с неба.
Со всей злости пнул ногой своё «мягкое» рабочее сиденье и убедился, что шов на трамплине лопнул, разошелся и я вместе со своим сиденьем просто постепенно проваливался вниз.
Оба матроса долго хохотали.
– Чуть капитана в море не обронили!! Хорошо, что мы ещё спать не легли, а то бы утром проснулись, а капитана нет – в море обвалился! Как персидская княжна.
Интересовались у меня:
– Капитан, а штаны не замочил?
Я провел рукой по транцу – вроде сухо.
Но эти садисты не унимались:
– А изнутри?
В следующем году на майские праздники на Азовском море у Генического отмелого берега мы стаскиваем катамаран в Море. Старый и молодой матросы несут его с правого и левого бортов за подмачтовую балку, я сзади несу за кормовую балку. Несем.
И вдруг раздается очень нехороший звук рвущейся резины, а потом второй – душераздирающий звук вырывающегося из поплавка воздуха. Старый матрос тут же нырнул в воду к пробоине. Молодой («сивый») матрос подошел к месту события и непонимающе смотрит на него. Я бросил заднюю балку катамарана в воду и пошел к ним – глубина 20см. Все ясно. С носовой палубы упал в Море не закрепленный и не приведенный этими двумя разгильдяями-матросами в походное плоское положение адмиралтейский якорь, и мы нанесли на торчащий рог якоря поплавок катамарана. Рог пробил резину. Старый матрос, сидя в воде на корточках, закрывает пробоину ладонью.
Я стал его стыдить:
– Настоящие Герои Моря закрывают пробоину не ладонью, а грудью. А еще лучше – «мягким местом», оно мягкое и более плотно прижимается к краям пробоины, и наглухо её закупоривает.
Не сразу, но до Матроса дошло. Он встал. «Чего это я?». А из пробоины энергично, с бульканьем и шипением, опять стал выходить воздух – и до чего же сильны рефлексы! И меня, и матроса неудержимо потянуло вниз к пробоине, мы одновременно резко нагнулись, но удержали себя силой воли – не стукнулись лбами.
Дальше был обычный ремонт с резиновым клеем и отложенный на вечер выход в Море.
В октябре Каспий штормит. Сначала, когда мы только приехали и суетились на берегу, собирая лодку, это очень впечатляло. С берега невозможно понять, как в Такую погоду можно ходить по Такому Морю. От одной мысли, что кто-то сейчас находится в Море, становилось зябко. «Тем, кто в Море, Силы Вам!!».
Штормило все время. Радио Махачкалы каждый день передавало: «Ветер 14-18м/сек. С разных направлений».
Но ко всему привыкаешь. Лодка, построенная для этого плавания, оказалась хорошей, и мы постепенно приспособились к Каспию. Идем с Матросом вдоль западного берега моря на Север, без какого-либо маршрута, без определенной цели на карте, просто «идем по Морю», знакомимся с Седым (от пены) Каспием – мы сюда приехали именно посмотреть новое для нас Море, чтобы потом, может быть, когда-нибудь по Каспию «ходить».
Идем. Постепенно пропали береговые страхи, мы успокоились и уже не только «боремся за свои жизни в море», а просто «идем», и даже балуемся – прямо перед носом вырастает огромный наветренный склон волны, а на склоне, значительно выше нас, черный предмет. Топляк?! А откуда ему на Каспии взяться? Разглядели, что это морда спящего тюленя. Он тоже приспособился к Морю – дрыхнет, только нос, усы и закрытые глаза над водой. Изменили курс, прицелились и наехали на тюленя поплавком. Потом долго смотрели за корму, ожидая, что разбуженный тюлень вынырнет и начнет на нас громко ругаться.
Постепенно мы все же устали от постоянного напряжения и решили устроить днёвку, заодно и пополнить запас свежих продуктов. По карте определили, что в море впадает какая-то небольшая речка, а в восьми километрах севернее речки должен быть знаменитый осетровый браконьерский поселок Сулак, с магазином.
Причалили. Севернее Махачкалы берег стал отмелый и причаливать, даже в шторм, можно без особых приключений. Маленькая речка оказалась действующей – в ней пресная и вкусная вода – бери ее, сколько бурдюки вместят. Но почва нам не понравилась – это какой-то легкий «лёсс». Крепкий ветер его подхватывал, заносил в глаза, в нос и уши, и за час полузасыпал корму нашего судна, вытащенного на берег. Ветер свистит, но чуть дальше на берегу, в речных кустах он все же много тише, чем в море .
Перед морем речка разделяется на два рукава, посередине остров. А почему бы не порыбачить в шторм в нашем тихом оазисе с обилием пресной воды? Мы наладили удочку, нацепили на крючок кусочек сыра, закинули удочку в воду и стали ждать уху. Клюнуло минут через 10. Подсекаем, вынимаем – что-то тяжеленькое, но совершенно несуразное – мы дара слова лишились. Это оказался большой рак, и умный, еще в воздухе он разжал клешню и плюхнулся обратно в воду. После такого рыбацкого стресса рыбалку прекратили и пошли в Сулак в магазин.
На Западе, километрах в четырех от нас, видна магистральная дорога, идущая с юга параллельно морскому берегу в Сулак – за черной икрой и осетрами. В бинокль видно, как по дороге изредка проходят автомашины. Не сезон. Нам бы надо идти по берегу речки до дороги, и уже по дороге идти в поселок Сулак, а мы пошли по целине, наискосок, как настоящие землепроходцы. И уже через километр попали в пустыню. Однообразные сыпучие барханы без конца и края, и никаких других ориентиров вплоть до горизонта. И все барханы «дымятся» – ветер срывает их верхушки и беззвучно несет песок вдаль, как дым из бесчисленных труб.
Постепенно мы и к пустыне приспособились – незачем карабкаться на крутые склоны барханов, набирая полные ботинки мелкого песка, а потом спускаться с них на заднице – проще идти, петляя между барханами. Между ними темная глина, твердая и отполированная, как умытый асфальт. Вечернее солнце светит, ориентировку не потеряем, но все равно, как-то непривычно, неуютно и постепенно стало тоскливо от тихих звуков и вида однообразной барханной дымящейся Пустыни. Мы с Матросом в пустыне первый раз в жизни и совсем ее не знаем. Пустыня – это не море. В ней все по-иному, и очень всерьез. Нет Жизни. Не то что саксаула – ни одной травинки нет, да и не могла она вырасти в этом вечно кочующем песке. Это – чужое. Здесь ночью ляжешь, расслабишься, заснешь, а на утро ты уже в раю – песком ровненько занесет, никто никогда не найдёт. Обычный бытовой страх – это роскошь для этого места. Здесь надо думать.
Решили, что больше «побеждать» пустыню мы не будем, и назад пойдем другим путем. К тому времени стемнеет, а мы недостаточно туркмены, чтобы ходить пешком по пустыням ночью без компаса (все компасы остались в лодке). Этот лабиринт дымящихся барханов – материальное воплощение Смерти – пусть живет без нас.
Петляя между барханами, мы не забывали вести счисление, и вышли точно к пересечению магистральной автомобильной дороги с полноводной рекой Сулак, к мосту через реку. Прошли деревянный мост и вошли в поселок.
И до чего же все люди мичуринцы – могут «преобразовать» природу как Бог черепаху. Дорога вдоль поселка вся в колдобинах, а в колдобинах стоят лужи. И это сразу после Пустыни, где грамм воды на вес золота. Обходя лужи с драгоценной пресной водой, идем к центру поселка. Идем по середине дороги, чтобы никого не смущать и не провоцировать. На дороге лежит стайка местных собак – кавказских овчарок. Один из кавказцев лениво встал во весь свой рост и уступил нам дорогу, хотя мы его и так бы обошли. Уходя на обочину, кавказец взглянул на меня. Я взгляд понял. Пока светло, он уступает мне дорогу, но как стемнеет, то я буду для него ужин. Надо спешить, убраться отсюда до темноты, и мы прибавили шагу.
«Кавказцы» собаки хорошие, лохматые, мягкие, как плюшевые мишки, но очень уж здоровые и ограниченные в уме. Они именно «овчарки», у них одна доминанта – охранять отары. Они до последней капли крови будут защищать вверенное им стадо овец от волков или людей – им без разницы. У них Чувство долга гораздо сильнее, чем страх смерти. А уж коли овец в браконьерском поселке нет, то они будут насмерть защищать что угодно, даже этот поселок от всех «чужих», кто пахнет не осетрами, как местные. А «Сулак» – не срединная Россия, здесь нет обычных заборов и плетней, чтобы выдернуть кол и отмахиваться им от этих зубастых фурий.
Пришли в магазин, а там свои чудеса.
Прилавков – два. За одним из них, без покупателей, дремлет настоящий «кавказский» человек. К нему подходит другой «кавказский» человек, здоровается и говорит по-русски:
– Ножницы дай?
– Ножниц нэт.
Потом первый нагибается и достает из-под прилавка ножницы, кладет их на прилавок. Второй спрашивает:
– Сколько стоит?
– Нэ сколько. Дару.
Мы подивились местному ведению торговли и пошли к продуктовому прилавку. Там две горянки, оживленно жестикулируя, разговаривают друг с другом на непонятном нам языке (в небольшом Дагестане живут 30 разноязычных народов), но при этом, в четыре руки, дагестанки быстро накидали нам целый рюкзак продуктов.
Скорым шагом, пока не стемнело, мы убрались из поселка.
За поселком пошла слегка всхолмленная местность, поросшая кустами и невысокими деревьями. Мы поднялись на какую-то местную высотку, нашли красивую поляну, сели, продегустировали купленные продукты, запили их сухим вином, взяли пеленг по появившимся на юге первым звездам и пошли к лодке, оставляя «Мертвую Пустыню» западнее.
Идем. Поздние сумерки. Низко над горизонтом встала Луна, все хорошо видно, по сравнению с пустыней – чудесная местность, но сильный встречный ветер пахнет смертью и тленом. Идем навстречу запаху. И вдруг, на очередной поляне под кустами видим валяющуюся шкуру растерзанной телки. Обглодана вдрызг, а что на шкуре осталось, то и воняет. Шкура не старая. Кто-то здесь любит телок и ими питается. Не к месту вспомнился кавказский «красный волк», чучело которого мы видели в музее в Махачкале. Он не такой матёрый, как наш среднерусский, поджарый, с тонкой костью, по некоторым версиям он имеет среди своих предков домашнюю собаку, а потому, в отличие от настоящих волков, не боится людей и решительно нападает на них сплоченной стаей. А у нас на двоих лишь один «столовый» складной ножичек.
Идем дальше, но уже с опаской. Небо все чернее, лес все гуще и гуще, уже чащоба, а земля все сырее. Сначала вода хлюпала под ногами, потом стала выше ботинок и мы промокли. Идем по сплошной воде. Лес уже стоит стеной, очень темно. Постепенно лес стал не лес, а какие-то непроходимые джунгли, сырые мангровые заросли. Луч мощного «Эмитрона» освещает не «дорогу», не прогалины в лесу, а сплошное переплетение стволов и веток деревьев, окруживших нас. Куда идти в замкнутом пространстве – один Бог знает.
Ночные джунгли непривычны нам так же, как и пустыня. Красный волк (любитель телок) не такой мощный как кавказская овчарка, ему можно и пасть порвать и хребет рукой перебить, но может здесь водятся и барсы, и тигры? Ведь взялся же откуда-то «Витязь в тигровой шкуре». Но и против них есть прием, действует как лом – мы специально идем очень шумно. Переговариваемся, кричим, свистим, топаем ногами по воде, проламываемся сквозь заросли – пусть вся местная живность нас слышит и боится – что это Мы идем их Искать и Съесть, попробовать – так ли уж вкусен шашлык из барса. Для подтверждения своих намерений выломали по дрыну – не то посохи, глубину воды мерить, не то боевые дубины. Идем напористо, проламываемся. Неожиданно в темноте над нашими головами раздался грохот. Какая-то крупная птица нас испугалась и, продираясь сквозь переплетения крон, полетела прочь. Мы вздрогнули, замерли, постояли в тишине. В тишине и в темноте стоять жутковато. Опять зашумели и пошли дальше. Через пять минут, совсем уже в чащобном тупике, снова раздался над головой грохот. Мы снова вздрогнули. Разумом понимаем, что птицы не заклюют нас своими железными клювами, а все крупное зверье, включая мангровых крокодилов и даже обыкновенных гадюк, мы давно уже распугали, но все равно неуютно. Решили, что приключений с географией и с различными климатическими зонами с нас хватит. Кое-как сориентировались по Луне и повернули точно на Восток – к нашему родному штормовому Морю, домой. У моря берег сухой и пустынный, и никаких чудес, и никто не сидит в засаде – негде спрятаться.
Через полчаса мы вышли к шумливому Морю, вылили пресную воду из ботинок, вздохнули с облегчением – теперь мы дома. Идем к урезу воды. Там мощные прибойные волны намывают возвышенный утрамбованный пояс влажного песка, по которому удобно будет идти еще четыре километра до нашей лодки. Но когда мы подходили к берегу моря, из темноты на нас кто-то зарычал. Не громко, но решительно.
Он нас видит в темноте, а мы его нет.
Мы замерли, насторожились, ничего не понимаем.
А он опять зарычал.
Нам стало обидно. За длинный день нас пугало штормовое Море, рак на крючке, «Мертвая Пустыня», кавказские овчарки, волки, джунгли, болота, огромные птицы – все обошлось, а здесь, на твердом пустынном берегу Каспия, у нас дома, на нас, мореходов, кто-то рычит, угрожает?!
Разберемся.
Шаря по берегу лучом «Эмитрона», осторожно приближаемся к прибою, держа наготове дубины. Рык все отчаяннее. Нашли его источник – то был детеныш тюленя, он лежал на самом урезе воды и почему-то не отступал от нас в море (потом я прочитал, что так и положено), а поворачивал вслед за нами голову и угрожающе скалил на нас свои мелкие зубки.
На пережитое напряжение организм реагирует расслаблением, и мы расслабились. Сели на песок рядом с тюлененком, Матрос с одной стороны, я с другой, отложили свои дубины и стали подробно, русским языком объяснять тюлененку, в чем он был не прав – сидел бы тихо, мы бы его не заметили и прошли мимо, своей дорогой. А теперь – имей гостей – мы тебя погладим по мягкой шёрстке. Тюлененок вертел головой – то ко мне, то к Матросу и отвечал нам звериным невежеством.
А где-то рядом в Море, в прибойных волнах, плавала его мамаша. Вот она настоящего страха натерпелась.
В северной Карелии на берегу озера Кереть в нескольких километрах от поселка Лоухи распаковывались рюкзаки и собирались две «Мевы» – небольшие разборные швертботы. (В переводе с польского на русский «мева» – это Чайка). На одной из «Мев» пойдет «парусный корифей», а на второй – семейный экипаж, состоящий из двух больших любителей вкусно и обильно поесть в парусном походе. «Упитанные» сразу предупредили «корифея»:
– Мы в походах привыкли к определенной еде и будем сами себе готовить. Это ничего? Только продуктов у нас очень много и сами мы тяжелые, не возьмешь ли ты к себе в лодку пару наших гермоупаковок с деликатесами?
– Конечно возьму, я легкий и лишний балласт мне не помешает.
– А у тебя самого продуктов много?
– Много. Я взял двойной комплект витаминов и «Геркулес». Овсянка – она калорийная и полезная. Только хлеба у меня маловато.
Любители поесть насторожились. Поинтересовались:
– А «мало», это сколько?
– Совсем нет.
На всей Керети нет никаких магазинов – единственный магазин в поселке Лоухи.
– Так чего ж ты сидишь, возвращайся в Лоухи и закупай хлеба на три недели.
«Корифей» послушно оставил недостроенную «Меву» и пошел в магазин.
Часа через три он вернулся.
– Купил хлеба? Много?
– Много! Целую буханку!
Любители поесть загрустили.
Два дня они наблюдали, как «корифей» утром варит себе на завтрак овсянку, красиво ест ее, как английский лорд, на обед доедает недоеденное, а на ужин выскребает котелок с маленьким кусочком черного хлебушка, который он разделил на много дней.
На третий день семейный экипаж стал готовить завтрак, обед и ужин не на двоих, а на троих.
Эту историю рассказал покойный Николай Иванович Боркун – первый и бессменный Комендант нашего изначального Парусного Берега на Московском море. Он был не только Комендант, но и «Упертый Гонщик» – в своем классе парусных байдарок он всегда боролся только за Первое место.
В одной из регат так сложилось, что Боркуну обязательно надо было выигрывать последнюю гонку, чтобы выиграть всю регату. А ветра нет.
Матросом у Николая служил акробат. В штормовых гонках на монобайдарке он «Откренивал». Любой, самый резкий шквал он парировал мягким перетеканием с борта на борт и в любых ситуациях удерживал николаевскую лодку только на ровном киле. Николаю оставалось лишь рулить в сторону финиша и принимать поздравления с первым местом. Но весил король баланса 80кг. Боркун тоже был излишне мускулист по всему телу. А в штилевой гонке тяжёлому экипажу на легкой байдарке ничего не светит.
За 15 минут до старта Николай-тугодум принял решение, дал матросу-акробату отставку, отобрал у него спасжилет и пошел по берегу монотонно повторяя: «На одну гонку нужен легкий матрос, ...нужен легкий матрос...»
Лагерный народ Боркуна, как Коменданта, очень уважал, но теперь смотрел на него удивленно – всех легких матросов умные рулевые разобрали еще с утра, еще перед первой воскресной гонкой.
До старта уже 8 минут! Безвыходная ситуация.
И вдруг к нему подходит нечто совершенно воздушное, тоненькое, в каком-то игрушечном девичьем купальнике и с золотистыми волосами до пояса. «А мне можно?»
Николай оглядел девочку с макушки до голых пяток и восхищенно сказал:
– Два пуда!
– Нет!! – обиделась девушка. – 40 килограммов!
–Одевай спасжилет и бегом в лодку!!!
Эти 40 кг быстро обжились в лодке, поняли в чем смысл гонки, почему парусу нужен ветер и кто супротивники. Девушка оказалась очень азартной. Она все время суетилась, следила за всеми противниками, давала Гонщику советы и подсказывала, как можно увеличить скорость лодки и куда править. И все это время она молилась Богу: «Ну Боженька, миленький, хорошенький, ну подуй ты нам хоть чуть-чуть! ...Миленький мой, чего тебе стоит, подуй нам еще немного... А этим противным №н и особенно №нн – совсем не дуй!!»
И все выходило, как она просила.
Благодаря ее советам и с Божьей помощью, Боркун первым вышел на наветренный знак и обогнул его, он восхищался девушкой и даже немного поверил в Чудеса – может действительно Бог послал ему на борт «золотистого ангела»? Но сразу за знаком он мертво встал. А у противников ветер был, и они сплоченной группой медленно нагоняли его.
Николай ужом крутился в лодке, жег конец шкота, чтобы по дыму определить малейшие дуновения ветра, смотрел на небо, на воду и, наконец, увидел на воде солидное пятно мелкой черной ряби, идущее к ним. Он коварно предложил девушке:
– Боженька, это хорошо, но ты лучше поскреби мачту ногтем, этот способ вернее, сразу задует.
Девушка обернулась и недоверчиво посмотрела на Николая Ивановича – не пахнет ли здесь СЕРОЙ? Но азарт гонки (а она уже стала Гонщицей) все пересилил – и она решительно поскребла мачту ногтём. И им вдуло. Байдарку резко накренило. Николай схватил девочку двумя руками, поднял, пересадил на нужный борт и они понеслись! Противники, заштилевшие у знака, громко скрежетали зубами от зависти.
К финишу Николай пришел первым, но за 20 метров до финиша снова «Мертво встал». А у противников опять ветер был, и они неумолимо приближались к нему кучей, грозя похоронить его в своей массе. Он снова крутился в лодке, жег шкот, смотрел по сторонам, но никаких пятен черной ряби на воде под местными воздушными вихрями на этот раз не увидел. От безвыходности он попросил девочку: «Хоть бы ты опять поскребла мачту!» Она обернулась к нему – глаза как два блюдца. «Да Вы что?!! Нам же опять задует, как в тот раз! Мы же чуть не утонули!!!».
После гонки, на берегу, совестливый Николай Иванович пытался объяснить своему счастливому новорожденному матросу, что он просто «Пошутил», что суеверия – это темнота, и даже считаются грехом православными батюшками, но уперся в стену – её Вера была несоизмеримо выше доводов разума.
Перейти на наших самодельных лодках какое-либо Море вдоль или поперек – это, конечно, событие. Но не мы были первыми, и до нас Каспийское, Азовское и Черное моря переходили вдоль и поперек на легких самодельных судах.
Всего 400 лет назад у Арабатской стрелки, где мы сейчас собираем свой катамаран, в двадцати километрах на Юг от нас, во время вечернего шторма, в Азовском море молча тонули донские казаки-мореходы. Они «перешли море Вдоль», но лишь с большим трудом темной ночью выбросились со своими саблями на Арабатскую стрелку.
Дело было так.
Казаки поехали на левый берег Дона косить сено. Дождавшись этого, крымчаки (их чаще называют «крымскими татарами») выскочили «загоном» на донские станицы обычным полумесяцем – правое, далеко вперед выдвинутое крыло (чтобы стрелять из луков было удобней), левое крыло, а посередине профессионалы-трофейщики с веревками. (Шаблонная тактика, которую так ловко обыграли русские воеводы на Куликовом поле). Концы татарского полумесяца сомкнулись. Всех, кто оказался внутри, связали и изгоном (бегом) погнали в Крым продавать в рабство – в Турцию, в северную мусульманскую Африку и даже в южную Европу. Выбившихся из сил и упавших пленниц убивали – немецкие эсэсовцы не были первыми.
Казаки вернулись с сенокоса, вооружились и ринулись освобождать своих жен и детей, но среди них были свои атаманы, они сказали: «Татары умные и ждут нас на Перекопе. С нашими силами Перекопа не взять – сабли остры и стрелы метки у татаров, поэтому пойдем за «нашими» Морем и ударим татарам в незащищенный бок». Казаки сели в свои знаменитые лодки «Чайки» и пошли по Дону до турецкой крепости «Азов», которая своими пушками перекрывала выход в море. Крепость казаки прошли ночью, тайком. После Азова казаки прошли от теперешнего Таганрогского залива вдоль всего Азовского моря вне видимости берегов (чтобы их никто не увидел) на Запад, до Арабатской стрелки. Как обычно, затаились в десятке километров от берега и стали ждать темноты, и тут их накрыл жестокий шторм.
Казацкие «чайки» – это песня для корабелов. На них донские казаки регулярно ходили поперек Азова и Черного моря «за зипунами». Каждую осень казаки задумывались – грядет зима, будет холодно, нам потребуются зипуны. А зипуны (дубленки) водились в Турции. Казаки шли на «чайках» за зипунами в Турцию. Переплывали Черное море «поперек», подходили к турецкому берегу, затаивались, а с наступлением темноты бросались на какой-нибудь мирный турецкий город. Хватали необходимые им дубленки, но попадалось и золото, и другие ценности, а под горячую руку они хватали и полуодетых красавиц-турчанкок, на которых так похожи многие современные донские казаки, все это спешно грузили в свои «чайки» и изгоном морем возвращались домой. Больше всех турецких городов страдал Синоп – недаром турки понастроили там множество береговых батарей, с которыми потом геройски сражался Нахимов в Синопском сражении.
Турки возмущались такими ежегодными грабежами, что-то трактовали через послов Русским Царям про «зипуны» и «неправду», но понимания не нашли, так как после «Смутного Времени» Москва сама побаивалась донских «казаков-разбойников». Тогда турки построили для своей защиты Морской Военный Флот и ходили войной на казаков. Еще за 100 лет до Петра и Екатерины, до Ушакова и Нахимова морские сражения на Черном море между русскими и турками шли регулярно и с переменным успехом.
Один раз туркам повезло – дальнобойными английскими пушками они разгромили казаков и выгнали их с Черного и Азовского морей. Чтобы окончательно запереть казаков в их Тихом Доне и покончить с их ежегодными морскими набегами, они построили в устье Дона крепость «Азов», с пушками на стенах. Турки были просты и судили по себе, они не могли понять, что казаки пушек не боятся, а безлунными ночами, в кромешной тьме, они ходят донскими фарватерами так же уверенно, как днем. Постройка Азова почти ничего не дала туркам.
Когда Азовская крепость почему-то надоела казакам, они темной ночью захватили ее, прогнали турецкий гарнизон – без злобы и крови, но подгоняя турок остриями сабель, и несколько лет удерживали Азов за собой. Используя готовые крепостные стены и трофейные пушки, они отражали многочисленные штурмы сначала одной, а через год и другой, 100-тысячных турецко-татарских армий. Совсем еще юный Степан Разин – будущий «разоритель» Персии, и из Персии прошедший с трофеями на самодельных «челнах» Каспийское море Вдоль, и уже на нашей Волге утопивший свою Персидскую княжну – два года сражался на стенах Азова.
Правда, летописец отмечал, что эти огромные татаро-турецкие армии (степняки на кусачих конях) были плохие «градоборцы».
В промежутках между отражениями штурмов крепости казаки снаряжали посольства и долго, но безуспешно упрашивали русского царя Алексея Михайловича признать «Азов» русским и прислать в крепость опытных в осадах московских «крепостных» стрельцов-сидельцев с боевыми припасами. Но Русский Царь не решился из-за казацких зипунов ссориться с Великой Османской империей и с «Крымом» – и не взял Азов под свою руку. А потом его сыну – Петру Алексеевичу пришлось дважды ходить войной на Азовскую крепость, и даже строить для ее покорения первый регулярный Русский Военно-Морской Флот. За что ему и «Виват!».
Казацкие «чайки», несмотря на все свои достоинства, с трудом выдерживали жестокий азовский шторм у Арабатской стрелки в ожидании темноты. Некоторые из «чаек» стали заливаться, переламываться на крутых волнах и тонуть. Казаки, оказавшиеся в воде, знали, что вдоль всей 100-километровой Арабатской стрелки регулярно скачут конные татарские дозоры. Чтобы не выдать своего присутствия, казаки, как свидетельствует летописец, тонули молча.
Ночью выжившие высадились на берег.
Несмотря на осложнения в начале, освободительный поход прошел успешно. Казаки ворвались в Крым с тыла. Внутренний мирный рабовладельческий Крым содрогнулся от ужаса, а их так называемые «города» (международные рынки русских, украинских, белорусских, польских и других рабов) были сожжены дотла. Казаки саблями рубили всех, кого могли догнать, не разбирая вины, пола и возраста, как то повелось с Батыева нашествия. Свой родной донской «полон», еще не распроданный, казаки освободили и на трофейных татарских конях погнали галопом домой, к Перекопу. Лошадей не жалели – их, дармовых, в Крыму много. И до самого Перекопа их сабли и трофейные татарские сабли в руках обидчивых донских казачек сверкали быстрее мысли.
Перекопские татары, уже наслышанные о неслыханных зверствах донских казаков и казачек, предпочли расступиться и без боя пропустили донцов домой.
Не мы были первыми. Не мы будем последними.
Вспомнив о покойном Николае Ивановиче Боркуне, нельзя не вспомнить наш Парусный Берег и действительно «страшную историю», когда все было на грани – родится ли наш Парусный Берег, или умрет во время родов.
Николай Иванович сам себя назначил Комендантом Парусного Берега. (Тогда время было такое, сами себя назначали на любую должность). На одной из первых Регат на Московском море, когда Боркун лишь второй раз служил комендантом, последняя субботняя гонка оказалась очень штормовой и очень «мокрой», даже для тех, кто оставался на берегу. Мало экипажей в той гонке сами дошли до финиша. Они – герои. А остальных мы до темноты собирали по всей акватории на моей моторке. Большинство из утопленцев–аварийщиков решительно отказывались от посторонней помощи. Они индивидуалисты, парусники-одиночки, привыкли в своих предыдущих плаваниях надеяться только на себя, и сами себя спасать. Лишь потом я понял, что есть и вторая сторона медали – они просто не умели пользоваться посторонней помощью, не было у них такого опыта. Отчерпав лодки, под парусами, а «поломавшиеся», со сломанными мачтами, на веслах, до темноты тянулись со всех сторон к Парусному Берегу.
Поздним вечером я сижу у своего маленького костерка. Атмосферный фронт прошел, все тучи исчезли, небо прояснилось, высыпали звезды и посвежело. Хорошо посвежело. Заявлений о «пропавших без вести» больше не поступает, значит, всё обошлось. У меня – отбой. В лагере очень холодно, свежо и сыро, и тихо. Как бы к утру иней не выпал. Лишь кое-где горят еще несколько маленьких костерков, как у меня.
Народу на регату приехало много, но все одиночные экипажи. Мы тогда еще не знали друг друга, не было нашего «парусного общества», мы только знакомились между собой, с будущими товарищами, друзьями и соперниками. Для облегчения этого процесса Судейская Коллегия объявила соревнования «командными» и предложила участникам-одиночкам формировать команды по любому признаку, вплоть до территориального – кто с кем рядом лодки поставил, или палатки – объединяйтесь, знакомьтесь и создавайте «сплоченную команду» для будущих регат и походов.
Из ночи ко мне подходит не очень веселый по жизни, а здесь уже совсем грустный комендант лагеря, Николай Иванович Боркун. Молча подсел к огоньку, посидел, погрел руки у огня, потом сказал:
– Народ вымок, замерз, они друг друга не знают, забились по своим палаткам, сиротствуют и грустят. Палатки и спальники у них мокрые, водка, даже если она есть и в больших количествах, не поможет – я знаю, я профессиональный спортивный работник, институт закончил. Поверь мне. Утром появится много больных. Большинство получило еще и удар по самолюбию, убедились, что они не такие уж мореходы, как о себе думали. Болеют люди не только от простуды, но еще больше от нервов и расстройств. Все утро ты будешь на станцию больных возить. Гонки сорвешь. Детей много, им мерзнуть нельзя, а женщинам тем более – рожать детей не смогут. У меня из всей комендантской команды (по «Положению о Регате» в распоряжение Коменданта направлялся один человек от каждой «команды») живых только три «молодых» остались, но хорошие ребята – мы сухих дров для лагерного костра заготовили, хватит на всю ночь, вон в стороне горит, но никто к костру не идет, по палаткам забились и дрожат. Я два раза объявлял и своих ребят по лагерю посылал объявлять. Народ не слушается. Придумай что-нибудь. Хочешь, у меня две ракеты есть. Взорвем их и покричим, как при салюте?
– ...Не надо. Давай лучше Сережу-гусара разбудим. У него – ТАЛАНТ.
Поплутав в темноте по лагерю, спотыкаясь и путаясь в бесчисленных растяжках от палаток, мы буквально чутьем нашли Сережину палатку, открыли вход. «Эмитрон» высветил торец одного спальника, пару ног в мокрых ботинках без спальника и пару резиновых сапог. Я взялся за один сапог, Николай за другой, и мы вытащили Сережу на мокрую траву и свежий холодный воздух. Он глаз не открывает, но махает руками и как бы во сне дерется. Николай, поверх его рук, нырнул в палатку, вытащил гитару и вставил ее гусару в руки. Сережа обхватил гитару, но глаз не открывает. Мы под руки довели его до лагерного костра, усадили на бревно, проследили, чтобы он глаза открыл. Николай Иванович налил ему в кружку чего-то горячего, дымящегося, еще раз вразумительно рассказал об опасности получить утром толпу больных и об угрозе закрытия по этому поводу еще не рожденного Парусного Берега, а я добавил: «Сережа! На тебя вся надежда. Спасай!!»
Сережа кружку выпил, глаза протер, ощупал гитару, огляделся – а чего глядеть, когда у пустынного костра лишь два человека – я и Николай, и, в сторонке, трое живых «молодых» из Николаевской комендантской команды пилят двуручной пилой сухие бревна.
Сережа впитал в себя живое тепло костра, ударил сразу по всем струнам и заорал на весь лагерь: «Пират!!! Забудь о стороне родной!!! Под флагом со скрещенными костями!! ...И никогда мы не умрем, пока (мы с Николаем изобразили хор и рявкнули – «ПОКА!!!») качаются светила над снастями. Когда на праздник пушек и клинка мы к вам придем незваными гостями! И никогда мы не умрем, ПОКА!!!, качаются светила над снастями! ...Дрожите лиссабонские купцы, жиры свои студеные трясите! Дрожите королевы и дворцы, и скаредное лондонское Сити!! Мы вас во сне ухватим за бока. Мы к вам придем незваными гостями. И никогда мы не умрем «ПОКА!!!!!» (это уже ко мне и Николаю присоединилась молодая комендантская команда) качаются светила над снастями!!»
На шум постепенно стали приходить люди. Они садись и становились вокруг костра, все сушат вещи, в которых будут спать. Николаевская команда оказалась квалифицированной – по мере того, как людей становилось все больше, «молодые», но бывалые, молча кидают бревна в костер, и наращивают костер не вверх, а вширь и в длину. Периметр костра сильно увеличился – на всех места хватает. У костра – Ташкент. Гонщики постепенно отодвигаются от жара все дальше и дальше – через горящие бревна их согревает само Солнце.
А Николай Иванович, по жизни очень стеснительный человек и абсолютно не общественный деятель, но «профессиональный спортивный работник», ещё и объявляет: «Вы не просто так поете! Объявляется Конкурс!! «На лучшую парусную песню у ночного костра!» Первый приз – алюминиевый солдатский чайник – 5 литров. Он демонстративно поставил большой чайник с водой на угли. Второй приз – пачка настоящего индийского чая «со слоном», в чайник. Третий приз – бутылка настоящего «пиратского» рома для чая. Приз для всех остальных – 12 гранёных стаканов на память. Песня – стакан». И Николай Иванович стал деловито ставить у кромки костра 12 стеклянных стаканов. (Как он их довез, не разбив, до Парусного Берега?) Из околокострового пространства раздался девичий голосок: «Я тоже хочу попробовать чай с пиратским ромом, но пою очень тихо, меня никто не услышит». Николай Иванович её успокоил: «Пой, как умеешь, мы будем очень тихо сидеть. Один стакан уже твой, за смелость. Поют участники последней гонки. Перед выступлением обязательно называйте свой номер на парусе! Чтобы при вручении призов я не запутался».
Гонщики, выжившие в шторм, похихикали.
Вокруг костра уже стена народа.
У самого огня на корточках сидят молодые, старые и даже седые рулевые и жадно протягивают к огню руки. Николай счел это непорядком. На правах хозяина, обходя костер, он тихо сказал: «Мужики, блюдите морской закон – пропустите вперед женщин и детей». Место у огня вмиг опустело. Его тут же заняли женщины, они, стоя во весь рост, повернулись к огню спиной и слегка нагнулись, загородив костер от остальных. Они по-иному впитывают тепло. Когда у костра появились дети, матери выставляли их вперед и покручивали, равномерно поджаривая со всех сторон.
Часа через полтора Николай разбудил меня.
«Отодвинься от огня. Сгоришь. Нам уже можно идти спать, здесь без нас обойдутся. К себе пойдешь, или в мою палатку?»
Утром была отличная ясная свежая погода с Солнцем. Не было ни больных, ни грустных. Вчерашние «аварийщики» быстро объединились во фракцию «реваншистов» и требовали от меня быстрейшего назначения старта первой воскресной гонки. Чем больше в воскресенье будет гонок – тем больше у них шансов отыграться и утереть нос вчерашним «героям», которые сами дошли до финиша.
На той регате родилось много «команд». С годами некоторые из команд ушли с регат и стали камерными, некоторые распались, а некоторые живы и сейчас.
На следующей, уже майской регате, я был свидетелем рождения еще одной традиции.
Весь вечер пятницы с железнодорожной насыпи на Парусный Берег шли байдарки и «Мевы». Уже темнеет, а они идут и идут. Погода без зверств, но свежая. Ветер с насыпи. Под насыпью ветер не чувствуется и волны нет, поэтому все выходят под максимальной парусностью, чтобы быстрее дойти до места и поставить палатки, вещи кидают в лодки навалом, а по мере удаления от насыпи ветер начинал дуть во всю силу и росла волна, гребешки залетали в кокпиты. В темноте на Шошинском плесе нет никаких ориентиров кроме освещенного железнодорожного моста, далеко справа, и куда рулить – неизвестно.
Николай еще засветло со своими очередными «молодыми» натаскал к самому берегу много сухих дров, порубил их, сложил аккуратную поленицу, зажег большой костер, подвесил над ним ведро воды, поставил раскладной стульчик и сидит на нём. Из темноты на берег выезжает байдарка. Николай встает, помогает вытащить судно и рюкзаки на берег, отнести их в сторону, потом говорит:
– Здравствуйте. Все нормально?
– Нормально! Только зады мокрые. Это и есть Парусный Берег?? Мы еще из-за косы ваш костер увидели и на него правили. Как на Маяк. А кроме вашего костра по всему плесу ничего нет.
– Рядом с вами кто-то шел?
– Была одна лодка, но они нахлебались и на косу выкинулись. Сейчас отчерпаются и придут.
– Я для вас воду вскипятил, заварите чаю или кофе, обсушитесь, согрейтесь, у вас заварка на ходу есть? А то у костра, у стойки, в железной банке чай стоит. Потом ставьте палатку, вон там, места еще много, и ложитесь спать до утра. А у костра оставьте «Дежурного». Когда следующая лодка придет – встретьте их, как я вас, и передайте им «ВАХТУ» с ведром кипятка, пусть уже они большой костер держат, пока следующая лодка не придет. К нам многие в первый раз идут и не знают где наш Парусный Берег. Если что – будите меня. Моя палатка – вот, рядом.
Лодки с железнодорожной насыпи приходили на Маяк вплоть до рассвета – на яркий костер-маяк, который передавался по николаевской «вахте».
Ночью я обошел лагерь, вышел на берег и подошел к Боркуну. Он сидит у своей «комендантской» палатки на складном стульчике и спит. Я присел рядом. Сидим минут 15. Николай проснулся, но клюет носом, устал – для Коменданта самая тяжелая работа еще до начала гонок. Из темноты приходят новые лодки, смотрим, как старожилы сдают свою вахту новичкам, что-то говорят между собой и в Маяк-костер подкидывают новые бревна новые люди. Все идет своим чередом. Я оценил:
– Ну, Николай Иванович, ты – изобретатель!!
Николай лишь минут через 5 отвечает:
– Ничего я не изобрел. Этот прием у нас еще во флоте практиковался, правда, для нарушителей.
Я служу Главным судьёй и, по совместительству, Судьей старта-финиша. Сижу в сухой лодке и строго по секундомеру даю старт «Монобайдаркам». Ветер все утро был крепким, а здесь в предстартовую зону ворвался настоящий мощный шквал. Большинству гонщиков не до старта – лишь бы выжить. Некоторые боком беспомощно дрейфуют в камыши, а многие киляются. В пяти метрах от меня кильнулся Энгельс (так мы звали одного из наших патриархов). Из сухой лодки, сверху, я ему говорю: «Ты, «Мокрые штаны!», теперь видишь, что я прав?! За тримаранами и катамаранами будущее!!»
Энгельс стоит по грудь в воде и спорит:
– Нет! За «монобайдарками»! Твои раскоряки не спортивны. Мы сначала создадим национальный класс «Монобайдарки - «Салют-4,7», а потом вступим в «Международную ассоциацию парусных байдарок и каноэ» и выйдем на международный уровень, а что я кильнулся, это не показатель – я не такой ловкий, как молодые.
Мы спорим, а на нас со свистом летит Леша Козлов со своей будущей женой, чтобы пересечь стартовую линию. Невеста у Алексея по-кустодиевски роскошная – красива во всех направлениях, очень спокойная, но как матрос – так себе. Вместо того чтобы отчаянно карабкаться на наветренный борт, как кошка, она сама наклонялась вместе с кренящейся байдаркой. Они не опрокинулись, а просто плавно наискосок въехали телами в воду и встали рядом с нами по грудь в воде.
Алексей на берегу скромный, незаметный и даже как бы нерешительный, а в воде!! За секунды!! Байдарку – на ровный киль! Невесту – в кокпит, навалом! Сам – верхом на байдарку и погнался догонять лидеров, и занял третье место в гонке! (Я бы так не смог – грузить невесту в лодку, как тюленя, и в мокрых штанах бороться за первое место). Когда они умчались, Энгельс, все еще из воды, злорадствует: «Убедился?! А еще спорил со мной!».
Когда я принимал у Алексея финиш и сказал ему, что он только «третий», Леша выдал своей будущей жене все, что он о ней думает, и за оверкиль на старте, и еще за что-то на дистанции. Она виновато склоняла красивую голову, и не оправдывалась.
Видимо, есть разные типы героев.
Правдами и неправдами (публичная политика требует квалификации и напора) я общим голосованием провел на собрании нашего Парусного Клуба решение, что на наши гонки «капитаны-одиночки» больше не допускаются. Опасно это, и нам туристам-коллективистам чуждо, и упаси нас Бог от утопленников! Очень довольный, собираю конспекты, протокол собрания, готов идти домой, а ко мне подходит знакомый, вернее мало знакомый, даже имени его не помню, пожилой солидный и грустно-задумчивый Мужчина. Говорит с укором: «Ну ты меня и подкузьмил». – «Чем?!?» – «Своим решением. У меня законная жена Парусный Берег очень любит, хорошо готовит на костре, азартная в гонках, хорошо откренивает – ловкая, цепкая, реакция отличная, но по обычной жизни глупа до изумления. Я теперь живу с другой женщиной, но она этим летом каждый раз со скандалом меня на Парусный Берег отпускала, говорит – лучше по выходным вино пей, чем под своими парусами ходить. Весь этот сезон я в одиночку ходил. А коль теперь ты запретил, придется опять к жене на поклон идти, прощения у нее просить – она это любит, а лучшего парусного матроса, чем она, я не найду. Она уникум».
Когда я был молодым, то думал, что когда пойду на пенсию, то для меня наступит рай – не надо каждый день ходить на работу, ругаться на техсоветах, «защищать проекты» перед непонимающими, гонять подчиненных, выполнять месячные и квартальные планы и двигать вперед научно-технический прогресс. Можно будет заниматься только своим любимым делом – зимой строить лодки, а летом на них ХОДИТЬ.
Наш парусный патриарх – Сергей Николаевич Парфенов (ему было уже за 70 лет) действительно начинал свои плавания в начале мая, а заканчивал в конце сентября. На своей простенькой парусно-гребной байдарке он наплавал тысячи километров. По пути он везде пропагандировал парусный туризм среди всех, кто соглашался его слушать. Он рассказывал о своем ровеснике, который тоже каждое лето плавал на гребной байдарке по всяким глухим речкам, а зимой писал об увиденном и увиденных людях рассказы. Писал легко, читателей не напрягал, и его охотно печатали.
Только бы дожить до пенсии!!
Город Петрозаводск, конец сентября, я один, добрался до железнодорожного вокзала, спустился по лестнице в подвал в камеру хранения, нашел вывеску: «Негабаритные грузы», попросил очень пожилого, но физически крепкого служащего: «Вы откройте дверь, я сам лодку занесу». Он дверь открыл, указал место, помог снять рюкзаки, подошел к своему столу и выписывает мне квитанцию, а я, освободившись от груза, предвкушаю, как буду бегать по любимому Петрозаводску. Сначала в парикмахерскую, потом купить еды на дорогу, потом потрясти местных букинистов и магазин Петрозаводского издательства, потом просто посмотреть на Петрозаводск – что здесь нового?
Но служащий меня притормозил. «Вы, наверное, на московский поезд, это по говору слышно, до него еще 4 часа. Можно я у Вас займу 5 минут? У меня к Вам вопрос».
– Можно.
– Я уже полгода на пенсии, устроился в эту тихую гавань тяжести таскать, чтобы не ослабнуть физически. Сверху не капает, зимой здесь тепло, а то меня своя кровь уже плохо греет, мерзну. Все лето таскал ваши байдарки и катамараны, но туристы все были молодые, компаниями, веселые, шумные, а Вы совсем не молодой человек, и разумный, а ботинки у Вас рваные, штормовка мокрая, и заросли Вы до неприличия. Студентов я понимаю и уважаю, но Вам-то зачем это нужно? И Вы один. Вам уже и себе доказывать и другим показывать ничего не надо.
Я растерялся.
– Мне... это нравится, я целый год ждал, чтобы сюда попасть...
Я довольно удачно «побегал» по Петрозаводску, но вопрос хранителя байдарок не давал покоя. Действительно – вопрос. На бегу только о нем и думал. В первом приближении его решил.
Прибегаю в камеру хранения за 20 минут до отхода поезда (а мне еще по лестницам с грузом бегать), говорю служителю: «Я нашел ответ на Ваш вопрос. И даже придумал тост за него. Теперь всегда буду поднимать свой стакан: «ЗА ТО, ЧТОБЫ НАМ ХОТЕЛОСЬ! ВСЕГО! И ХОЛОДНОГО ОСЕННЕГО ДОЖДЯ В ТОМ ЧИСЛЕ».
Минуты две мужик стоял молча, осмысливал. Потом сказал:
– Так и есть. Желания с возрастом будут только убывать. Можно, и я за Ваш тост стакан поднимать буду?
На берегу Кавголовского озера на краю общественной зоны отдыха с разноцветными «грибками», рядом с пожилыми чопорными питерцами обоего пола мы со Львом Романовичем собираем свою ударную гоночную «монобайдарку». В этот раз нам удастся показать питерцам Кузькину мать – уж больно хороша лодка, и сделана с учетом богатого международного опыта, накопленного на «Парусном каноэ», включая «выдвижную доску» и «полужесткий парус». Лагерь Регаты находится прямо против нас, на другом берегу озера, у дома лесника. На нашей пляжной окраине хороших спусков на воду мало, мы расположились у одного из них. И вдруг между нами и водой появляются два молодых человека студенческого вида, ставят свою парусную байдарку, начинают довооружать ее и грузить вещи, но как-то очень неспешно. Нам пора на тот берег. Ждать их, или искать другой спуск на воду? Подхожу к ним, а сам очень сомневаюсь – как к ним обратиться, как назвать процесс покидания байдаркой берега, но, осмотрев их «судно», спросил попроще: «Вы сейчас отплываете, или задержитесь здесь?» Один из студентов замедленно поднял на меня глаза и негромко сказал: «Мы не «отплываем», а «отходим», и именно сейчас».
Мы со Львом смущенно переглянулись – попали в настоящий портовый город с высокой морской культурой. Дух академика Крылова витает над нами.
Они отнесли байдарку в воду, сели в нее, подняли парус и их понесло боком вдоль берега, не в лагерь регаты, а куда ветер дул. Лев Романович очень терпимый человек, но здесь он шёпотом съехидничал: «Отошли» и «поплыли».
За снобизм нас Бог наказал. Мы тоже скинули лодку в воду, запрыгнули в нее и тоже «поплыли». Руль у меня в руке, шверцы – у Льва, а шкота нет! Я не закрепил ходовой конец гика-шкота и он развевается по ветру далеко от меня. Увалился до фордака, разогнал лодку, используя ее инерцию привелся в левентик, и машу длинным веслом, ловлю шкот. И лишь после этого мы по-морскому «пошли», прямо в лагерь регаты, против ветра.
Одна из первых ленинградских регат «Белые Ночи».
Мы со Львом Романовичем показали ленинградцам Кузькину мать в первой же гонке, даже с нахальным перебором. Но и ленинградские судьи не растерялись. Они нас просто дисквалифицировали. Дисквалифицировали с нарушением всех правил, даже не вызывая меня на разбор протестов. Я сам пришел, протягивал судьям брошюру ППС, наизусть цитировал правила и отдельные параграфы, доказывал, что ППС допускают агрессивную борьбу на дистанции, в подтверждение цитировал трехкратного олимпийского чемпиона А. Манкина, как он сам на Олимпиадах атаковал всех соперников, но они солидно говорят: «Вопрос закрыт».
Я делаю заявление, что в знак протеста отказываюсь от дальнейшего участия в гонках и подаю протест на «Судейскую коллегию» спонсору регаты журналу «Катера и Яхты». Кто-то подсказал судьям, что я не рядовой скандалист, а капитан московской команды. И сам организую новые Регаты на Призы журнала «КиЯ» на Московском Море.
Скандал замяли в интересах еще только рождающегося движения. Но за наш счет. На покладистых воду возят. Лев Романович все время стоял за моей спиной. Подозреваю, чтобы за руки меня схватить, в случае чего. Он здоровый.
Белой ночью, после всех дневных передряг и потери веры в людей, мы со Львом Романовичем, дисквалифицированные, гуляем под парусом по Кавголовскому озеру между закатом и рассветом. Сначала «прокатились» по дистанции, как и днем прошли её быстрее всех (на этот раз в одиночестве), а потом просто гуляли по озеру. Не надо высыпаться, не надо накапливать адреналин в организме, чтобы потом выплеснуть его во время гонок, можно просто наслаждаться жизнью.
В конце ночи причалили и стали на рассвете гулять по берегу. И нам повезло.
Слышим тихую песню из леса, в белом тумане, идем на неё. В туман на песню.
Одни люди создают лодки, другие создают регаты, а третьи создают песни и дарят их нам. Пришли к их костру, сели, никто нас не спрашивает – кто мы и откуда, зачем и с чем пришли, у них свой, видимо давно сложившийся мир, они поют. Они все в песне, делают Новую Песню. Импровизируют, пробуют разные варианты, иногда слегка спорят. И они все красивые. Особенно женщины. Когда женщины подбрасывают на руках младенца, когда любят и когда поют– они все красивые.
Увидеть счастливых людей, создающих у костра песню – это действительно везенье. А туман – пусть и он будет, он всегда бывает на рассвете.
Мы посидели у их костра около часа и тихо ушли.
«До свидания» не сказали – такое не повторится.
Я шел по Онего один, готовил плановый маршрут для новичков – при любом состоянии погоды и при любом составе экипажей новички должны быть живые, сухие, в тепле, и радостные от приключений за прошедший день. И походная Баня по графику.
С собой у меня была «раздутая льдом» солдатская фляга хорошего спирта (900гр.) За две недели грамм 80 я из нее израсходовал. И помидоры. («Последний помидор», маленький, крепенький, весь в саже и в синяках – все перенес, все выдержал, дожил до конца плавания. Но в последний день, в День Заклания, он таинственно исчез. Я все в лодке перевернул от носа до кормы – нет. Вознесся на Небо?)
Вечером я вернулся на остров в Кижских шхерах, который выбрал «Базой» и держал на нем палатку.
Двое, старая мать с пожилым сыном, гребут мимо меня, встают на якорь недалеко от моего острова, ловят на удочки мелкую рыбу, потом гребут к стационарному перемету с другой стороны острова, снимают с крючков крупную рыбу, наживляют мелкую, потом возвращаются назад. Гребут по-карельски, непривычно для нас – женщина сидит в середине лодки и гребет распашными веслами, а мужчина сидит на корме лицом вперед и гребет «от себя» более короткими «рулевыми» веслами. Видимо, на такой лодке удобно перебирать сети и переметы.
На второй вечер я приготовил большой котелок индийского чая «со слоном», накрыл его телогрейкой, а когда они проходили мимо меня с крупной рыбой, я пригласил их в гости: «Заходите на Чай!».
Они причалили знакомиться.
И как-то сразу вместо фирменного чая стали варить уху из «крупной» рыбы.
Морской закон – под уху первую, как хозяин, наливаю я, а дальше каждый сам себе наливает. А то вдруг недолью, или перелью – что страшней, неизвестно. Карел все воспринял с пониманием, извинился: «Я не моряк, я лыжник, но коль у вас так принято...» Мы отправили мать домой, она и без сына отлично гребет и рулит, а я, как хозяин, суечусь у костра, готовлю закуску, подкладываю, чем богат, на стол. Но замечаю, что карелу начинает везти со спиртом, как Чапаевскому Петьке, когда он научил английских джентльменов играть в очко «на доверии». Уже через час он меня спрашивает: «Ты меня знаешь?!» – и еще раз называет свою фамилию.
– Не слышал раньше, извини.
– А Павла Колчина знаешь?
– Кто ж его не знает!
– А на последних отборочных я ему совсем немного проиграл, и не я, а он поехал на Олимпиаду, и теперь он герой, олимпиец, заслуженный, а я в Карелии рыбу ловлю.
Карел: «Давай за спорт! Сначала за лыжный, все говорят, что мы, карелы, и рождаемся с лыжами на ногах, а потом, следующую, за ваш парусный спорт»...
Когда солнце все же зашло (в Карелии с этим проблема), мать-карелка приехала к нам на остров на лодке, немного посидела с нами у костра и увезла сына домой.
Я убираю стол, навожу порядок, а когда взял флягу, удивился, в ней на дне плескалось грамм 20. Великие – они во всем великие.
Когда мы были студентами и в первый раз приехали в студенческий лагере на Селигере, Начальница лагеря составила из нас, совсем молодых студентов и студенток «КОМАНДУ» из 12 человек, дала нам шесть совсем драных байдарок марки «Луч», сказала: «Если вы восстановите их так, чтобы я за вас не боялась, то я отпущу вас в дальний поход. А капитаном у вас пусть будет – он», – и она больно ткнула в меня пальцем. (Мы хорошо знали друг друга по институтскому спортзалу).
Два дня мы зашивали суровыми нитками пробоины и клеили байдарки. Раз Начальница шла мимо, подошла к нам, оторвала двумя пальцами одну из приклеенных заплат, поднесла к моему носу кулак с заплатой и ушла к другим неумехам. Пальцы у нее – железные.
Отплыли.
На третий день плавания у нас произошел скандал в нашей «Дюжине». Мы с нашими девушками оказались до того разными, что они, будущие женщины, сели по одну сторону костра, а мы, будущие мужчины, по другую. Они нам предъявляют конкретные обвинения, что мы не соответствуем их представлениям о настоящих «рыцарях», что мы не те, на которых они рассчитывали, когда согласились пойти с нами в дальний поход, и какими они нас представляли в своих девичьих мечтаниях. У девушек сразу нашлись свои лидеры, которые четко и агрессивно формулировали свои требования. Особенно они напирали на меня, на три паруса, которые я готовился с утра поставить на три байдарки. «Ты нас всех перетопишь!»
(На всю «дюжину» ни одного спасжилета. Тогда в лагере их вообще не было).
Процесс стал необратимым. Мы уже убедились, что мы с девушками разные, с разных планет, а о возможности существовать совместно еще не догадывались. Перешли к практическим вопросам. Как тушенку делить будем? А чего ее делить – половину тушенки мои орлы УЖЕ тайно сменяли на водку. До сих пор не понимаю – зачем нам, молодым здоровым студентам эта водка была нужна?
У меня, «назначенного» капитана всего этого безобразия – шок. Первый раз служу капитаном, и так опозорился.
Кроме того, обнаружилось, что нас, ребят – 5 человек, а девушек – семеро. Как байдарки делить будем?
Зина молча встала, что-то пособирала в своей палатке и пересела со своим небольшим рюкзачком на нашу «мужскую» сторону. Спокойно сказала:
– Я пойду с ними. Теперь нас будет 6 и 6 человек. По три лодки. Уху им варить буду, если рыбу поймают. Тушенки-то у них нет.
И незаметно улыбнулась. Смотрит в пламя костра, как всегда.
Зина худощавая, высокая, спокойная, широкоплечая, с тонкой талией и с широкими бедрами. И умная. Она самая молчаливая из наших девушек, никогда ни с кем не спорила. Слушая наши глупости, иногда про себя улыбалась, как сейчас, и молчала. Мы, пятеро зеленых студентов, всерьез не воспринимали ее как девушку. А самой Природой она была создана именно как Женщина – выйти замуж и рожать детей для нее – естественно. Но разглядеть это мы еще не умели.
На счет ночи в чисто мужской компании, «спать с кем?», девушки стали над ней изгаляться – с ребятами спать будешь, мы тебе отдельной палатки не дадим!
Зина распорядилась просто: «Ты, Капитан, спишь на правом боку у правого края своей палатки, я тоже на правом боку сплю, теперь я буду спать на твоем месте. Ты будешь спать вторым, за мной. Если я замерзну, и если ты захочешь, то согревай меня, прижмись ко мне сзади, но только, если я действительно замерзну и сама тебя об этом попрошу».
Мужским умом будущих женщин не понять.
А потом, осенью, десять лет спустя, я иду с походным грузом по площади Савеловского вокзала. А Зина, со своим небольшим рюкзачком за плечами – все свое ношу в себе – молча стоит в толпе, такая же высокая, спокойная и мудрая, как десять лет назад. Ждет своих сегодняшних попутчиков, видимо – едет на Волгу. А я с Волги возвращаюсь. У меня за спиной мокрый тримаран, в правой руке – пакет сушеных на походных кострах под дождем белых грибов (технологией сушки поделюсь), сушеные грибы – самый верный способ вспомнить зимой прошедшее лето. В левой руке – полное ведро соленых грибов, которые так любит мой Тесть, в кильватере идет Жена, держит за ручку нашу, совсем счастливую от похода маленькую Дочку – она сама на поплавочную удочку живую «кильку» поймала, а я, с трудом разгибая коленки, печатаю парадный шаг, держа равнение на ЗИНУ – на наш студенческий селигерский Зурбаган. Но Она выше обыденности, наше шествие не замечает и задумчиво смотрит поверх голов пассажиров, высматривает тех, с кем пойдет на Волгу в этот раз. Неужели никто из нас мужиков не взял Тебя замуж и до сих пор ты детей не нарожала. Но все это происходит в толпе и в суете. Люди идут мимо.
Я не окликнул Зину. Нутром понимал, что был прав, что тогда не надо было подходить к Ней, но был не прав.
В прошлом ничего изменить нельзя.
Все пропьём, а флот не опозорим!
В купе поезда нас четверо – трое легкомысленных «мореходов», которые собрались Каспий покорить, и посторонний молодой Тат. К упаковкам с нашим морским катамараном тат добавил четыре колеса для «Жигулей», но всё поместилось в нашем уютном купе, едем в Махачкалу.
Лингвист и энциклопедист Николай Иванович Пушкин, как всегда, не умолкая, трактует «обо всем на свете», в том числе и о том, как Тамерлан гонял по степям, как зайца, Тохтамыша (разорителя Москвы в 1382 году) и громил Золотую Орду. Как с 200-тысячной армией в 1395 году, всего через 15 лет после Куликовского побоища, на котором сложили головы более половины русских воинов, он дошел до маленького русского Ельца, взял его штурмом, сжег, а жителей поголовно вырезал, а потом повернул назад, к себе, в Самарканд. Не потому, что убоялся Чудотворной русской Иконы, как нам говорят, а потому, что Золотую Орду он уже разгромил, сжег их города-стойбища, загнал Тохтамыша в Сибирь, а империй, в отличие от Александра и Чингиза, он не строил, а лишь опустошал окраины своего государства, чтобы на него самого никто не нападал.
Пушкин рассказал нам, кем был по национальности Тамерлан и его родословную, и кто такие по национальности современные узбеки.
Тат, впервые столкнувшийся со стихийным бедствием под названием «Николай Иванович Пушкин», сначала глаза растаращил, но потом задал Пушкину каверзный вопрос: «А как по-твоему, кто я по национальности?»
Пушкин подогнул по-туретски ноги, картинно задумался, за минуту его вычислил, и сказал: «Ты – тат».
Пораженный этим до глубины души, ТАТ подскочил с нижней железнодорожной полки и сильно ударился головой о верхнюю полку. (Таты – малочисленный дагестанский народ, по одной из версий они потомки местных горянок разных национальностей и солдат персидских гарнизонов, которые стояли в прикаспийской части Дагестана при завоевателе Надир-шахе).
Я коллекционер, собираю сказки народов мира, полгода назад мне случайно повезло, и я купил у букиниста небольшую книжку «Татские народные сказки» и с большим удовольствием ее прочитал. И я неосторожно стал поражать Тата глубоким знанием татского фольклора. Тат в состоянии гроги. Уже не прыгает, безвольно облокотился на стену вагона, смотрит на меня своими миндалевидными глазами (все таты изначально красивы), и ничего не понимает. «... А эту сказку записали со слов отца моего деда, правда, другой клан, до сих пор спорит, что это их прадед пронес ее через века... Нас даже в Дагестане не все знают...»
Пушкин «тему не держит» и быстро перешел на канцлера А.М. Горчакова, на его заслуги перед Россией, а «Старый Матрос» стал ему доказывать исключительность роли Валентина Саввича Пикуля в становлении современной русской литературы. И они долго спорили. Каждый о своем.
Тат сказал: «Так просто в море я вас не отпущу, сначала вы придете в мой Дом. Вы мои Гости. Такси до меня и от меня до берега моря за мой счет». Пушкин его успокоил: «Не беспокойся ты, мы пока еще ТУДА едем и деньги у нас есть, а как Обратно поедем, то придем к тебе взаймы на билеты до Москвы просить. Мы отдадим. Ты нам только свой дом покажи».
Мы, русские, великая нация, поэтому к национальному вопросу всегда относимся наплевательски – да все равно мы выживем! При любых царях и при любых нашествиях, даже на самом краю Земли! У малочисленных народов это совсем не так. Самоидентификация и самоуважение для них вопросы национального выживания.
Ночью Пушкин еще раз «убил» тата, на этот раз русской живучестью. Не совсем трезвый Пушкин спал на верхней полке, а тат под ним. При резком торможении поезда Пушкин, по привычке, обвалился с полки, жигулевские колеса смягчили удар. Тат запаниковал, стал нас будить – нет ли переломов, сотрясения мозга, но мы с Матросом спали крепко. Пушкин, не просыпаясь и бормоча слова из русского фольклора, сам покарабкался на верхнюю полку. Когда под утро Пушкин второй раз обвалился с полки, тат вел себя уже более адекватно и не пытался нас напрягать.
Утром мы с Матросом проснулись, умылись, побрились. Тат молча сидит на своей нижней полке с красными от бессонницы глазами. Пушкин громко сопит на верхней полке. На всякий случай мы поинтересовались:
– А Пушкин здесь ночью не пролетал?
Тат, уже проникшись русским менталитетом, и с уже осознанным непониманием ответил: «Да пролетал пару раз».
Как и всегда, после всех полётов у Пушкина не было ни одного синяка. Бог своих людей бережет.
Там было три героя: Дюймовочка, Генерал и Камчатка. И с боку-припеку наша «Певунья». Она тоже таскала горящие сосенки на открытое пространство, и визжала при этом так громко и чисто, что поневоле начнешь уважать Бога – только Он может дать смертному такой голос.
Лесник подлетел к нашему лагерному пляжу на большой моторной деревянной лодке.
Пожар!! Пожар!! Мыс горит!! Если до основного леса дойдет, то мало не покажется! Все на пожар!!!
А на Селигере тогда было безлюдно, во всей округе только секретный ракетный остров Городомля и наш студенческий лагерь и мы в нем, в перерыве между походами. Половина нашего пляжа в трусиках и лифчиках попрыгали к Леснику в лодку. «Остальных заберут другие лодки!! Ждите! Топоры готовьте!! И лопаты!»
В том году в лагере мы уже не были новичками. Я был капитаном. Начальница пересчитала, тыкая пальцем в каждого, мою, уже схоженную команду, сказала: «Вас восемь. Четверых новичков я тебе пришлю».
Новые люди в коллективе – это всегда неизвестность. И не всегда приятная. И я за них буду отвечать.
Первым пришел Генерал. «Меня к вам направили». Он спокойно сел у нашего костра, облокотился спиной на ствол сосны и «развалился», во все стороны раскидав длинные сильные руки и ноги. Как у себя дома на диване, и молчит. Абсолютно спокоен.
Мы его спрашиваем:
– Ты кто?
– Был суворовец. Теперь в училище пойду, буду на Генерала учиться.
– Что ты умеешь делать?
– Строевым шагом ходить. Когда в этом году я на Красной площади выступал, меня дольше всех по телевизору показывали.
И спокойно полулежит, как бы уже совсем «наш».
Второй пришла Дюймовочка.
– Мне сказали, что вы Селигер хорошо знаете, я тоже хочу его узнать, возьмите меня с собой. Я все умею делать.
Мы смотрим на нее. Она еще что-то говорила, в том числе и про Галину Уланову, как она в молодости была здесь, на Селигере, как впитывала эту Красоту, а потом стала Великой Балериной, а сама очень стесняется. Держалась Дюймовочка до последнего, что-то еще говорила, но потом застеснялась до того, что совсем покраснела и замолчала. На ней какие-то игрушечные ботики (из воды на берег тебя придется на руках выносить), такой же игрушечный, наполовину туристский, наполовину цивильный костюмчик. Стоит, а все ее рассматривают. У меня характер слабый, такого не выдержал. «Беру!!» Я встал, взял ее за руку и посадил за своей спиной, что бы никто ее не видел. Про себя думаю – может этот разгильдяй Генерал и эта, вся собранная в кулачёк Дюймовочка, уравновесят друг друга, и у меня еще один нормальный экипаж будет.
Я сам еще ничего не замечал, а девчонки сразу просекли, что я отношусь к Дюймовочке не так, как к ним, а они страшно ревнивые. В отместку они назвали ее «нашей самой Главной Женщиной», намекая на ее женские габариты. У нас был свой аккордеонист, он каждый вечер садился под очередной сосной и начинал что-то наигрывать из классики. Я не большой знаток, но, по-моему, он просто импровизировал и что-то компоновал из музыки старых композиторов. Потом, кто-нибудь говорил: «Кончай тягомотину. Давай танцы!!» А девушки возражали: «Пока наша Главная Женщина не придет, танцы не начнем!»
Потом, под ручку, пришли Певунья с Камчаткой.
Певунью весь институт знал. Сразу начались крики: «О! И ты к нам! Гармонист есть, теперь и певунья у нас будет. Садись сюда!!». Она не заставила себя упрашивать, села в кучу девчонок, они стали обниматься, а Камчатка, оставшись без поддержки, растерялась. «И я к вам. Можно?» Никто не возражал, не до нее. Она сразу прошла ко мне, села рядом, прижалась бочком и стала прибедняться: «Я первокурсница, я с Камчатки, никогда в байдарке не сидела и грести не умею. И как в байдарке баланс держать, чтобы не опрокинуться, тоже не знаю. Капитан, возьми меня к себе, в свою лодку, а то я боюсь, что не сумею».
Камчатка-хитрованка выдала себя в первый же ходовой день. Около часа она добросовестно училась байдарочной гребле, и научилась. Потом я стал замечать, что мы непозволительно вырываемся вперед. Впереди у нас идет Штурман с картой и компасом, а мое место последним, в конце эскадры. Командую: «Притормози. Отдохни». Потом поставил эксперимент – я только для вида опускал весла в воду, но не греб. А наша байдарка все равно всех обгоняет.
Девчонки это тоже заметили. Вечером, со словами: «Хватит придуриваться!», они вытащили Камчатку из моей лодки, а мне дали Певунью.
Второй ходовой день был кошмаром. Певунья не только малосильная, но и бестолковая. Она и сама не гребет и мне не дает – наши весла постоянно ударяются друг о друга, звон на весь Селигер. У меня нервы кончились, я попросил: «Положи весло на борта и ничего не делай. Лучше спой что-нибудь». А это она любила и умела. И негромко запела: «Снег, снег, снег, снег. Снег над палаткой кружится. Вот и кончается наш краткий ночлег. Милая, что тебе снится по берегам замерзающих рек? Снег, снег, снег…» К нам стали подтягиваться другие лодки, чтобы ее послушать. А все равно она ничего не соображает – какой там снег, когда сейчас июль, макушка лета и буйство жизни, даже чистейшая селигерская вода и та зацвела.
А полностью Камчатка саморазоблачилась на третий день плавания. Сидим вечером у костра. И что-то все к ней прицепились. «Как там у вас с экзотикой на Камчатке? Тихий океан? Гейзеры? Медведи в речках стоят и лапами горбушу ловят? Красная икра бочками… А что ты сама на Камчатке делала до института?»
– Таксисткой работала два года. Сначала поучилась, а потом сама работала, чтобы рабочий стаж для поступления в институт заработать.
Ей не верят. Водителем такси?! Тебе ж 18 лет было. К вам в Петропавловск только рыбаки и моряки приезжают, чтобы мешок денег пропить. И ты пьяных в машину брала??
– Брала.
– А вдруг пьяницы приставать начнут? Требовать – шеф, вези до Питера? Что ты с ними делала?
Отбирала у них денег, сколько накатали, и выкидывала из машины.
Народ ей не верил. Особенно упорствовал Волик: «Ты же девушка, и здорового мужика из машины выкинуть?.. Не верю!» Сам Волик был не очень здоровый, но чемпион института по лыжам. Пристроится какому-нибудь лосю в затылок, пыхтит километра два-три, пока лося не загонит, потом начинает требовать: «Дай лыжню!!» Только его спину лоси и видели. Камчатка молча подошла к сидящему Волику, намотала ворот его рубашки себе на кулак, сделала быстрое движение телом и Волик метров 10 кувыркался по земле. Потом, растопырив руки и ноги, остановился, ошарашено уставился на Камчатку и спросил: «Ты что? Дура что ль?» Испуганная Камчатка оправдывается: «Ты же сам просил показать. Сам просил».
Мы делаем просеку, отделяем горящий мыс от длинной стены молодых частых сосенок. Лесник за них очень боялся, торопил нас, сетовал, что людей маловато, и даже пугал: «Не успеем! Как полыхнет!!...»
Мы спешили, но не успели. Огонь с мыса дошел до нас и стена полыхнула сразу в нескольких местах. Здесь не до хорошего – спасайся кто как может.
Ломанулись через загорающуюся полосу сосенок, выбежали в основной старый и довольно редкий лес.
Полыхнуло так, что мы от жара на землю попадали. Сзади стена огня. Все сосенки горят, каждая выкидывает вверх свой протуберанец, как у Солнца, и к Солнцу: «Я твоя! Я твоя!»
Вся хвоя сгорела, огненное безумие кончилось и начался обычный лесной пожар.
Командую: «Пересчитайтесь, кто с кем рядом был. Все ли выбежали?!» И тут раздаются голоса: «Лесника нет… И Главной Женщины тоже нет!...»
Этого нам не хватало!
Лесник работал один и несколько в стороне от нас. Перед тем как полыхнуло, я краем глаза видел, как Дюймовочка с ведром воды бежала к нему. У нее хватит ума остаться с Лесником, и она не сгорит сразу. Но сами могут не выбраться. «Все туда!!»
Прибежали к месту, напротив которого работал Лесник. А что толку? Стена горящего молодого леса. Слева от меня стоит Камчатка, сжимает в руках топор, аж пальцы побелели. Справа – Генерал, топор держит в левой руке, но сам распрямившийся, высокий, собранный, плечи развернуты – офицер. И они смотрят прямо на меня, готовы совершать подвиги и «спасать», но не знают – как. И верят, что я, капитан, знаю – КАК. Некоторые люди отрицают телепатию, но эти двое молча и так ощутимо и направлено излучают, что я поежился.
Страшно перед горящей стеной, в которую надо идти головой вперед. А чего мне бояться? Как и все старожилы я на первую лодку не поспешил, спокойно вернулся к себе в палатку, поверх майки надел ковбойку, потом шерстяной свитер, а поверх всего брезентовую штормовку. Снизу были тренировочные штаны, а поверх надел брезентовые штаны от штормовки. И толстые туристские ботинки. У меня хороший топор. Он сделан с учетом многих знаний, накопленных человечеством. (Я изучаю конструкции топоров разных времен и народов, предназначенных для разного вида работ). Когда на второй большой лодке наша, уже хорошо экипированная мужская команда с топорами, подъезжала к пожару, я заранее выпрыгнул из лодки и по пояс в воде дошел до берега, сейчас уже всё высохло, но не настолько, чтобы загореться сразу.
Сзади гвалт и визги, а эти двое телепатов продолжают излучать. Деваться некуда, начинаю командовать: «Камчатка, надень на голову капюшон. Генерал, натяни на голову свитер. Будем прорубаться через огонь. Становимся «свиньей» (клином), я впереди, вы по бокам».
Обернулся. «А вы кончайте кричать. Выстраивайтесь цепочкой. Все, что мы втроем срубим, бегом уносите на чистое место. Основной лес не подожгите. Движение правостороннее».
И мы начали рубиться. Жарковато в огне и жутковато, но геройства уже не надо, только квалификация. Мой топор рубит. Жах влево, жах вправо наискосок и две горящие сосны в руку толщиной под моими ногами. Переступаю через них. Справа Камчатка. Несколько поколений ее предков валили лес. Ученые говорят, что квалификация на генном уровне не передается, но она с обычным топором меня иногда обгоняет. Спокойно делаю ей замечание: «Не нарушай строя. Не вырывайся вперед, а то ты мне ногу невзначай срубишь». Слева пыхтит Генерал. В отличие от нас с Камчаткой, у него с детства «руки не привыкли к топорам», но он берет грубой физической силой и офицерской честью – ведь именно его подчиненная попала в затруднительное положение. Сзади шум крики, визги, и выделяется чистый голос Певуньи – вот дал Бог таланта! Сквозь треск пожара слышен слабенький голос Дюймовочки: «Мы здесь. Мы здесь! Вы правильно идете!» Наконец встретились. Я смахнул две сосны перед собой, Камчатка с Генералом расширили проход.
Лесник, как только увидел всю нашу ораву, заорал: «Все назад! Бегом отсюда!!»
Выбежали. Перед нами длинная стена спокойно горящих сосенок, а в ней узкий, сделанный нами, проход. Пламя улетает от нас к мысу.
Лесник:
– Первый раз вижу, как лесной пожар можно тушить встречным огнем.
Горящий мыс разогрелся, воздух от него поднимается прямо вверх и засасывает огонь от наших сосенок.
– Теперь здесь надо просеку делать. Чистить надо. Все, что горит, кидайте в огонь, чтобы тяга не угасла.
Я обратил внимание, что Лесник в майке, хотя точно помнил, что на пожар он уезжал в рубашке.
Он обернулся ко мне.
– А твоя девчонка молодец! Прозевал я, когда полыхнуло, а она бежит ко мне с ведром воды и кричит: «У Вас рубашка горит! У Вас рубашка горит!» Наверно ветка на спину упала, я рубашку сдернул, затоптал, а она умная, не облила меня водой, а ветку сломала, в ведро воды сунула и меня по спине хлестать. А тут так полыхнуло, что и не выбраться. Потом я стал напрямую прорубаться, а она меня сзади по спине мокрой веткой хлещет. Я ей кричу: «Дура! Себя хлещи! Ты же голая!» А она: «Нет-нет, сначала Вас». Хорошо, что вы навстречу пошли. А если бы не она, я бы сейчас весь в пузырях был. Молодец!
От берега с шумом и радостным гомоном шла новая большая партия огнеборцев-ракетчиков с Городомли.
Лесник: «Теперь народу хватит. Своих можешь уводить на берег». Потом посмотрел на меня. «Ты как на северный полюс оделся. А мне в одной майке жарковато. Снимай штормовку. Да! Топор мне свой тоже отдай. Может и верну, если городомлевцы не заиграют».
Пожар сам себя съел, и я пошел на берег, к своим.
Там шум, крики, после пожара и пережитого страха все шумят, плескаются и веселятся, а в сторонке по колено в воде стоит Дюймовочка. Рядом с ней Генерал. Он наклоняется, черпает своими ладонями-лопатами воду и поливает Дюймовочку сверху. Зачем? Ей достаточно присесть и окунуться в воду. Подошел к ним, чтобы передать ей благодарность от Лесника. Пришёл и испугался. Дюймовочка раздвинула бретельки своего лифчика и немного опустила игрушечные чашечки, чуть-чуть опустила резинку своих трусиков, думая, что это поможет.
Все, что во время пожара прикрывала ткань – белое, а что было открыто – красное. Лесник ее правильно определил – дура. Ты же сегодня ночью спать не сможешь. Будешь ходить всю ночь по лагерю и выть от боли как волчица, но не будешь – ты гордая. А я буду ходить рядом с тобой и ругаться. Генерал толстокожий, но и он проснется, придет и будет ходить с нами третьим. Мы всему лагерю спать не дадим. Тебе антиожоговой мази надо много. Стакан Спирта тебе надо – растереть тебя с ног до головы и продубить кожу, да где в студенческом лагере спирт найдешь – все давно выпили. Остается последнее средство – человеческая моча. Она дезинфицирует и дубит обожженную кожу лучше любого лекарства. Командую: «Иди за мной на берег, за кустики». И она пошла за мной.
Генерал потоптался, непонимающе, потом пошел за нами. Тебя нам не хватает. За кустиками. А Дюймовочка идет за мной и что-то говорит, говорит – испуганные девушки, даже на краю пропасти не осознают ситуации, весь окружающий мир – это они сами, и доверчиво рассказывает о чем-то своем, личном, что было во время пожара. Мне не до этого. Мне спасать тебя надо. Генерал сзади бухает по воде ногами и не отстает. Пусть. Может и ему пора узнать, зачем таких девушек за кустики водят. И вдруг мысль – а каково будет Дюймовочке? Меня, как парня, она не воспринимает – я для нее только «капитан», а Генерал для нее уже кое-что значит, и вдруг, при Генерале, она начнет стесняться?
Идем втроем за кустики. Они все ближе.
И я предал Генерала, послал его в сторону, противоположную. Пусть у Дюймовочки будет «тайна», о которой она никогда никому не расскажет.
Генерал, получив приказ, его выполнил, но ушел недалеко. Повернулся к нам спиной, и пока я лечил плачущую Дюймовочку, никого к нам за кустики близко не допускал.
И сам не оборачивался.
Зря я считал его толстокожим и разгильдяем.
В гонках я всегда стремлюсь занять Первое место. А на той регате, дополнительно, я представлял обществу новую лодку, построенную по новым конструктивным принципам. После всех зимних разухабистых клубных техсоветов мне надо было доказать в гонках, что она действительно лучше всех – занять первое место. Желательно с форой.
На первой лавировке я, как гонщик, не сделал ни одной ошибки и вышел на наветренный знак первым – лодка «везет».
Ветер у знака совсем затишал. Куча критиканов в 20 метрах позади. Борются между собой за сантиметры, постоянно слышно: «Правый галс!», «Мачта на траверзе!», «Подветренный!», «Навал не отрицаешь?!», «Протест!!!». Для сохранения и увеличения отрыва я рискнул – вышел к знаку «левым» галсом. Постоянно оглядываюсь назад – Успею Пройти!! Случайно посмотрел вперед и увидел, что весь знак мне перегородила сторонняя лодка – очень молодая и очень счастливая семья, которая зависла на дистанции ещё с предыдущего старта. И они подходят к знаку Правым Галсом!! Им места в гонках не нужны, у них уже все есть – полулежат в лодке, ноги положили на борта и счастливы. А мне Первое Место нужно!! И без всякого участия своего «Я» я ору: «Левый Галс!!!!». Молодые резко сели и в панике делают поворот, освобождая мне место у знака.
Я прошел, а они, уже на Левом Галсе, оказались на пути целой эскадры моих преследователей. Мои противники были вынуждены их объезжать, совершать маневры и повороты при очень слабом ветре и избегать столкновений друг с другом. Чего молодые от них наслушались, и в каких выражениях, я не слышал, я был уже далеко. Ловите меня!!!...
Вечером, после всех гонок, молодой человек нашел меня в лагере и сказал: «Мне объяснили, что право дороги имеет именно «Правый галс», как я и шел. Вы были не правы». (Он меня на «Вы» называл, узнал даже имя-отчество).
Я, пряча глаза, отвечаю: «Я же не требовал права дороги, просто сообщал, что я иду левым галсом».
Гонки – это страшный наркотик!
Все любят березовый сок, и все знают, как его добывать. Ножом или топором на белом стволе делается косой надрез, в конец надреза вставляется очищенная палочка, и сок по палочке бежит в котелок. Однажды в конце мая я нашел березу даже с «V»-образным солидным надрезом. Сок из березы, наверно, лился несколько дней, пузырился, постепенно прокисал и застывал. Вся нижняя часть ствола до самой земли была покрыта толстой неприятной коричневатой «пеной». Березы не елки и не сосны, они не умеет лечить свои раны «живицей».
В другой раз, гуляя по весеннему лесу, я увидел необычное. К небольшой нижней ветке березы была привязана веревочка, на другом конце веревочки стеклянная бутылка, кончик ветки срезан и заправлен в горлышко. С торца ветки в бутылку капал сок.
Я долго стоял перед этой бутылкой и дивился инерционности человеческого мышления. Это изящное, очевидное и максимально щадящее дерево решение ни мне, ни моим знакомым ни разу в голову не приходило. Действовали традиционно – тяп по белому стволу топором или ножом.
Но не все так плохо – кто-то из нас все же придумал срезать березовую ветку и заправить ее в горлышко бутылки.